К вопросу о топ-темах и соотношении проза/поэзия

Идея книжной ярмарки в городе, где век тому назад лишился рассудка
Ницше, обещает интересный круг чтения.1 Вернее, лист Мебиуса (обычно
именуемый порочным кругом), ибо несколько стендов на этой книжной ярмарке
заняты полными или избранными собраниями этого великого немца. В целом
бесконечность -- довольно ощутимый аспект книгоиздания, хотя бы потому, что
оно продлевает существование покойного автора за пределы, на которые он
рассчитывал, или обеспечивает автору живому будущее, которое все мы
предпочитаем рассматривать как нескончаемое.
В целом, книги, в действительности, не столь конечны, как мы сами. Даже
худшие из них переживают своих авторов -- главным образом, потому, что они
занимают меньшее физическое пространство, чем те, кто их написал. Часто они
стоят на полках, собирая пыль еще долго после того, как сам писатель
превратился в горстку пыли. Однако даже эта форма будущего лучше, чем память
нескольких переживших тебя родственников или друзей, на которых нельзя
положиться, и часто именно стремление к этому посмертному измерению приводит
наше перо в движение.
читать дальше
Поэтому, когда мы крутим и вертим в руках эти прямоугольные предметы in
octavo, in quarto, in duodecimo и т. д. и т. д., -- мы не слишком ошибемся,
если предположим, что ласкаем в руках, так сказать, реальные или
потенциальные урны с нашим возвращающимся прахом. В конце концов то, что
затрачивается на книгу -- будь то роман, философский трактат, сборник
стихотворений, биография или триллер, -- в сущности, собственная жизнь
человека: хорошая или плохая, но всегда конечная. Тот, кто сказал, что
философствование есть упражнение в умирании, был прав во многих отношениях,
ибо, сочиняя книгу, никто не становится моложе.
Никто не становится моложе и читая книгу. А коли это так, наше
естественное предпочтение должно быть отдано хорошим книгам. Однако парадокс
заключается в том, что в литературе, как почти всюду, "хорошее" не является
автономной категорией: оно определяется по своему отличию от "плохого".
Более того, чтобы написать хорошую книгу, писатель должен прочесть огромное
количество макулатуры -- иначе он не сможет выработать необходимые критерии.
И именно это могло бы составить лучшую защиту плохой литературе на Страшном
Суде; и в этом также raison d'etre мероприятия, в котором мы сегодня
участвуем.
Поскольку все мы смертны и поскольку чтение книг съедает массу времени,
мы должны придумать систему, которая даст нам подобие экономии. Конечно,
нельзя отрицать возможного удовольствия зарыться в толстый, медленно
разворачивающийся посредственный роман; однако, все мы знаем, что можем
тешить себя таким образом лишь до известной степени. В конечном счете мы
читаем не ради самого чтения, но чтобы познавать. Отсюда потребность в
сжатости, спрессованности, плотности произведений, которые приводят
человеческую ситуацию во всем ее разнообразии к возможно более резкому
фокусу; другими словами, потребность в кратчайшем пути. Отсюда также -- как
одно из следствий нашей догадки, что такие кратчайшие пути существуют (а они
существуют, но об этом позже), -- потребность в некоем компасе среди океана
имеющейся печатной продукции.
Роль такого компаса, конечно, играет литературная критика, рецензенты.
Увы, его стрелка колеблется произвольно. Что север для некоторых -- юг
(точнее, Южная Америка) для других; то же самое, но в еще более произвольном
варианте с востоком и западом. Неприятность с рецензентами, как минимум,
троякая: а) он может быть ремесленником и столь же невежественным, как мы
сами; б) он может иметь сильное пристрастие к писаниям определенного рода
или просто работать на определенных издателей; в) если он талантливый
писатель, он превратит свою рецензию в независимый вид искусства -- Хорхе
Луис Борхес тому подтверждение, -- и вы можете кончить тем, что будете
читать рецензии, а не сами книги.
В любом случае вы окажетесь без руля и ветрил в этом океане, причем
страницы и страницы шуршат со всех сторон, цепляясь за плот, в способности
которого оставаться на плаву вы не столь уж и уверены. Альтернативой поэтому
было бы развить свой собственный вкус, создать свой собственный компас,
ознакомиться самому, так сказать, с определенными звездами и созвездиями --
тусклыми или яркими, но всегда отдаленными. Однако это отнимает чертову уйму
времени, и вы легко можете оказаться старым и седым, направляясь к выходу с
паршивым томиком под мышкой. Другая альтернатива -- или, возможно, часть той
же самой -- положиться на чужие мнения: совет друга, ссылку в тексте,
который вам пришелся по душе. Хотя никак не закрепленная официально (что
было бы не так уж плохо), процедура такого рода знакома нам всем с нежного
возраста. Однако это также оказывается плохой гарантией, ибо океан
наличествующей литературы постоянно растет и ширится, о чем ясно
свидетельствует данная книжная ярмарка: еще одна буря в этом океане.
Так где же твердая земля, будь она всего лишь необитаемым островом? Где
наш добрый Пятница, не говоря уже о Чите?
Прежде чем я выскажу свое предложение -- нет! то, что я считаю
единственным способом развития правильного вкуса в литературе, -- я бы хотел
сказать несколько слов об источнике этой идеи, т. е. о моей скромной особе,
-- не вследствие личного тщеславия, но потому что я полагаю, что ценность
идеи связана с контекстом, в котором она возникает. Вообще, будь я
издателем, я бы ставил на обложках книг не только имена их авторов, но и
точный возраст, в котором они написали то или иное произведение, чтобы дать
возможность их читателям решать, хотят ли читатели считаться с информацией
или взглядами, содержащимися в книге, написанной человеком настолько моложе
или -- коли на то пошло -- настолько старше их.
Источник следующего предложения принадлежит к категории людей (увы, я
не могу больше применять термин "поколение", который подразумевает некоторое
обозначение массы и единства), для которых литература всегда означала
несколько сотен имен; к людям, чьи светские таланты заставили бы
содрогнуться Робинзона Крузо или даже Тарзана; к тем, кто чувствует себя
неуютно на больших сборищах, не танцует на вечеринках, стремится найти
метафизические оправдания для адюльтера и не в меру щепетилен в разговорах о
политике; к людям, которые не любят себя гораздо больше, чем их хулители;
которые все еще предпочитают алкоголь и табак героину или марихуане, -- тем,
кого, по словам Одена, "мы не найдем на баррикадах и кто никогда не
стреляется и не стреляет в своих возлюбленных". Если такие люди случайно
оказываются плавающими в собственной крови на полу тюремных камер или
появляются на трибуне, это потому, что они восстают (или, точнее, возражают)
не против конкретных несправедливостей, но против мирового устройства в
целом. У них нет иллюзий относительно объективности взглядов, которые они
исповедуют; напротив, они настаивают на своей непростительной субъективности
прямо с порога. Однако они действуют таким образом не с целью защитить себя
от возможных нападок: как правило, они полностью сознают уязвимость,
присущую их взглядам и позициям, которые они отстаивают. Тем не менее --
придерживаясь воззрений, до некоторой степени противоположных дарвинским, --
они считают уязвимость главной чертой живой материи. Это, я должен добавить,
не столько связано с мазохистскими тенденциями, приписываемыми сейчас
каждому литератору, сколько с их инстинктивным, отнюдь не заемным
пониманием, что крайняя субъективность, предвзятость и, в сущности,
идиосинкразия суть то, что помогает искусству избежать клише. А именно
сопротивление клише и отличает искусство от жизни.
Теперь, когда вы знаете подоплеку того, что я собираюсь сказать, я могу
это сказать: чтобы развить хороший вкус в литературе, надо читать поэзию.
Если вы думаете, что я говорю это из приверженности цеху, что я пытаюсь
продвинуть интересы собственной гильдии, вы ошибаетесь: я не член профсоюза.
Дело в том, что, будучи высшей формой человеческой речи, поэзия не только
самый сжатый, но и наиболее конденсированный способ передачи человеческого
опыта; она также предлагает наивысшие из возможных стандарты для любого
лингвистического действия -- особенно на бумаге.
Чем больше мы читаем поэзию, тем менее терпимы мы становимся к
многословию любого вида, будь то в политической или философской речи, в
истории, общественных науках или художественной литературе. Хороший стиль в
прозе -- всегда заложник точности, ускорения и лаконичной интенсивности
поэтической речи. Дитя эпитафии и эпиграммы, замысленное, по-видимому, как
кратчайший путь к любой мыслимой теме, поэзия в огромной степени
дисциплинирует прозу. Она учит последнюю не только ценности каждого слова,
но также подвижности душевных состояний вида, альтернативам линейной
композиции, умению опускать самоочевидное, подчеркиванию деталей, технике
антиклимакса. Прежде всего поэзия развивает в прозе стремление к метафизике,
которая отличает произведение искусства от просто belles lettres. Однако
следует признать, что именно в этом отношении проза оказалась довольно
ленивым учеником.
Пожалуйста, поймите меня правильно: я не пытаюсь развенчать прозу.
Истина состоит в том, что по стечению обстоятельств поэзия просто оказалась
старше прозы и таким образом покрыла большее расстояние. Литература началась
с поэзии, с песни кочевника, которая предшествует писанине оседлости. И хотя
я где-то сравнивал различие между поэзией и прозой с различием между
воздушными силами и пехотой, предложение, которое я высказываю сейчас, никак
не связано ни с иерархией, ни с антропологическими истоками литературы. Все,
что я пытаюсь сделать, -- это быть практичным и избавить ваши глаза и
мозговые клетки от массы бесполезного печатного материала. Поэзия, можно
сказать, была изобретена как раз для этой цели -- ибо она синонимична
экономии. Поэтому все, что нам следует сделать, -- это воспроизвести, хотя
бы в миниатюре, процесс, который имел место в нашей цивилизации на
протяжении двух тысячелетий. Это легче, чем вы могли бы подумать, ибо общий
объем поэзии гораздо меньше общего объема прозы. Более того, если вас
интересует главным образом современная литература, то ваша работа -- сущий
пустяк. Все, что вам нужно, -- это вооружиться на несколько месяцев
произведениями поэтов на вашем родном языке, предпочтительно с первой
половины этого столетия. Полагаю, дело сведется к десятку довольно тонких
книжечек, и к концу лета вы будете в отличной форме.
Если ваш родной язык английский, я мог бы рекомендовать вам Роберта
Фроста, Томаса Харди, У. Б. Йейтса, Т. С. Элиота, У. Х. Одена, Марианну Мур
и Элизабет Бишоп. Если язык немецкий -- Райнера Марию Рильке, Георга Тракля,
Питера Хухеля и Готфрида Бенна. Если испанский -- Антонио Мачадо, Федерико
Гарсиа Лорку, Луиса Сернуду, Рафаэля Альберти, Хуана Рамона Хименеса и
Октавио Паса. Если язык польский -- или если вы знаете польский (что было бы
для вас большим преимуществом, потому что в высшей степени замечательная
поэзия нашего столетия написана на этом языке) -- я бы назвал вам Леопольда
Стаффа, Чеслава Милоша, Збигнева Херберта и Виславу Шимборскую. Если
французский, то, конечно, Гийом Аполлинер, Жюль Сюпервьель, Пьер Реверди,
Блез Сандрар, кое-что Поля Элюара, немного Арагона, Виктора Сегалена и Анри
Мишо. Если греческий, то вам следует читать Константина Кавафиса, Георгия
Сефериса, Яниса Рицоса. Если голландский, то это должен быть Мартинус
Нейхоф, особенно его потрясающее "Аватер". Если португальский, то Фернандо
Песоа и, возможно, Карлос Друмонд де Андраде. Если язык шведский, читайте
Гуннара Экелефа, Гарри Мартинсона, Томаса Транстремера. Если русский, это
должны быть, как минимум, Марина Цветаева, Осип Мандельштам, Анна Ахматова,
Борис Пастернак, Владислав Ходасевич, Велимир Хлебников, Николай Клюев. Если
это итальянский, я не беру на себя смелость представить какое-либо имя этой
аудитории, и если я упоминаю Квазимодо, Сабу, Унгаретти и Монтале, то просто
потому, что я давно хотел выразить мою личную благодарность и отдать дань
этим четырем великим поэтам, чьи строки решительно повлияли на мою жизнь, и
я рад сделать это, стоя на итальянской земле.
Если после прочтения любого из них вы оставите книгу прозы, снятую с
полки, вашей вины в этом не будет. Если вы продолжите читать ее, это будет
говорить в пользу ее автора; это будет означать, что у автора действительно
есть что добавить к правде о нашем существовании, как она была известна этим
немногим только что названным поэтам; это докажет, по крайней мере, что
данный автор не избыточен, что его язык имеет независимую энергию или
изящество. Или же это будет означать, что чтение -- ваше неистребимое
пристрастие. Что до пристрастий -- это не самое худшее.
Позвольте мне здесь нарисовать карикатуру, ибо карикатура подчеркивает
суть. На этой карикатуре я вижу читателя, обе руки которого заняты открытыми
книгами. В левой он держит сборник стихотворений, в правой -- том прозы.
Посмотрим, которую он бросит раньше. Конечно, он может занять обе руки
томами прозы, но это оставит его с критериями, которые сами себя сводят на
нет. И конечно, он может также спросить, что отличает хорошую поэзию от
плохой и где гарантия, что то, что он держит в левой руке, действительно
стоит хлопот.
Ну, во-первых, то, что он держит в левой руке, будет, по всей
вероятности, легче того, что он держит в правой. Во-вторых, поэзия -- по
выражению Монтале -- искусство безнадежно семантическое, и возможности для
шарлатанства в нем чрезвычайно малы. К третьей строчке читатель будет знать,
какого рода вещь он держит в левой руке, ибо поэзия проявляется быстро и
качество языка в ней дает себя почувствовать немедленно. После трех строк он
может взглянуть на то, что держит в правой руке.
Это, как я вам сказал, карикатура. В то же время, я полагаю, это могло
бы быть позой, которую многие из нас бессознательно принимают на сегодняшней
книжной ярмарке. По крайней мере удостоверьтесь, что книги, которые вы
держите в руках, принадлежат к разным литературным жанрам. Конечно, этот
перевод взгляда слева направо -- с ума сводящее предприятие; однако на
улицах Турина больше нет всадников, и вид извозчика, хлещущего свое
животное, не усугубит состояние, в котором вы будете покидать это помещение.
К тому же спустя сто лет ничье помешательство не будет много значить для
толп, численность которых намного превзойдет общее количество маленьких
черных букв во всех книгах этой ярмарки вместе взятых. Так почему бы вам не
прибегнуть к этой небольшой хитрости, которую я только что предложил.

1988

Перевод с английского Е. Касаткиной

1 Эта речь была произнесена на открытии первой книжной ярмарки в Турине
18 мая 1988 года.

* Сосканено и распознато по изд.: Иосиф Бродский "Письмо Горацию", М.;
1998. Yuri Kanchukov 2:5017/10.17 03 May 99 22:25:00

* Форматирование и вычитка: С. Виницкий.